Нэксте

Очень стыдно было идти в первый класс, не страшно, а именно стыдно. Хорошо помню это дурацкое чувство, что ты как дура, наряженная как идиотка, с кретинским букетом и гигантскими бантами - шагаешь с мамой и папой и портфелем. И все умиляются: ах какая большая девочка, ах какая красивая, а сами думают: вот и ты теперь такая же как мы, вот и тебя проштамповали, деточка!

И в институт стыдно, и когда новое платье заставляли примерять, а потом припереться в нём куда-нибудь – очень стыдно. Ты должен гордится, а это постыдно – гордиться тем, чем положено гордиться. Ты и не гордишься не фига, совсем наоборот, хочешь забиться под плинтус, но ведь люди-то думают, что гордишься.

А ещё было очень стыдно в тринадцать лет, когда... ну, вы поняли. Плакала от стыда и злости – ужасно не хотелось в женщины – противно и стыдно.

А свадьбы – это второе по стыдности. Поэтому у нас не было – я починила свадебной женщине тросик в магнитофоне, взяв взамен обещание сократить её глупую речь до минимума и не включать марш. Никаких свадебных прибамбасов – фаты, платья не было, разумеется, тоже, зато была авоська с дешёвыми курами, в очереди за которым мы постояли по пути в ЗАГС. Их ноги, которые трагически торчали из сумки, немного скрасили торжественность момента. Потом, конечно, выпили с пятью друзьями, они даже, как положено, упали по всей квартире, а один заснул на унитазе – это было сначала непросто, а потом смешно. И всё равно стыдно.

На самом деле, я хотела написать, что самое постыдное – это смерть. И не только потому, что близким приходится заботиться о том, что от тебя осталось. Это, конечно, стыдно ужасно, но немного утешает, что почти у каждого есть шанс погибнуть в авиакатастрофе.
Смерть постыдна, потому что жизнь тебя победила, окончательно поставила в строй, всё началось с детского сада и школы, новых платьев и состояний, а закончилось окончательной победой жизни. Окончательной победой банальности.

В одном классе со мной училась некая Таня. Мы с ней даже дружили с четвёртого по пятый класс. Вполне симпатичная была Таня, знала очень много матерных частушек и деревенских баек, с ранних лет серьёзно готовилась к будущей семейной жизни. Танина мама, работавшая официанткой в доме офицеров, даже обещала подарить дочери на свадьбу чугунную сковородку - основное средство воспитания Таниного папы. Впрочем, был ли Танин папа в действительности её папой, это тайна за семью... в общем, понятно.

Папа вызывал жалость, смешанную с брезгливостью. Был он - в отличие от крупной мамы, с ярко-красными губами, огромной грудью и воинственным басом, - мелким, бесцветно-рыженьким инженером, очень уж пришибленным чугунной сковородкой.
Жалость к Таниному папе была обусловлена сковородкой, а брезгливость - большой коллекцией порнографических открыток, надёжно спрятанных (ха!) от детей.

Однако я отвлеклась, бедный Танин папа тут совершенно ни при чём, как, впрочем, и танина мама, которую я очень боялась.
Я хотела о Тане рассказать. Задолго готовясь к замужеству, она уделяла серьёзное внимание своей внешности: в десять лет она уже подкрашивала глаза и губы. Единственным Таниным недостатком были кривые ноги - классическим колесом. Мне это ни капельки не мешало, наша дружба расстроилась из-за страха, который мне внушала Танина мама.

"Посмотри, пошла! Ноги-то, ноги! Глядя на них, кто-то изобрёл колесо!" - толкала меня Таня в бок по несколько раз на дню, придирчиво оглядывая девчонок из других классов. Она подмечала малейшую неровность ног у всех окружающих, хотя все эти ноги по сравнению с Таниными были идеальными.

С тех самых давних пор я и заметила эту странную особенность: лживые люди постоянно говорят о лживости окружающих, злые - о несправедливости недоброго мира, вечно опаздывающие - о непунктуальности других.
Я даже понимаю, почему это происходит, но - старая дура - не устаю этому удивляться.

Приснился Путин: плюгавый такой мужичонка, капризничал, требовал холодца, озирался.

Стожок

Вспомнила очередную историю про Ирку.

Подарила когда-то моя мама kneipermann' у на день рождения картиночку маслом . Не Репина, конечно, а так себе, Иванова-Петрова. Была эта картиночка сложным образом передана в Кёльн через проводника, который был знаком с Иркой. Потом проводника убили, но это другая история.

Картиночка сия называлась "Стожок". И стожок этот дебильный был на картиночке изображён - прямо в её центре. Я в то время была ничем не хуже Иванова-Петрова и тоже рисовала маслом. Поэтому картиночку мы тихо так поставили в гостевой туалет, где стояли холсты, рамки и подрамники.

Выбросить "Стожок" мы не могли, потому что подарок любимому зятю - мы же не гады какие-нибудь. И стояла картиночка стожком к стене пару лет. Никому не было обидно, разве что совсем немножко маме, к тому времени нас неоднократно посетившей. Но ей картиночка была предъявлена вместе с объяснением, что как только мы обзаведёмся соответствующим стожку интерьером, так сразу стожок нацепим на самое видное место.

Как-то протирая пыль со стожка, я увидела кощунственную вещь: буква "к" в слове "стожок", была переправлена на "п". Само слово было написано довольно-таки раздельно, размашистой рукой Иванова-Петрова. "Это появилось недавно!" - подумала я.

Всё дело в том, что в списке людей, способных на такое ужасное кощунство, под номером один значилась Ирка, через нахальные руки которой картиночка проходила. Потом в этом списке было много-много пустых мест, а в самом конце списка красовался наш друг, а тогда и сосед, - Вадик. Из двух персон состоял список. Ирка отпадала: во-первых, не могли же мы не заметить ужасного кощунства сразу! А во-вторых, ну, не такая же она сволочь, чтобы так поступить с невинным подарком от чистого сердца!

Вадик был осторожно спрошен. Он долго хохотал, сказал, что восхищён, польщён, но ему слабо.

Совсем иначе среагировала Ирка: "Как ты могла подумать! А я верила в тебя! - завопила она в телефонную трубку. Как ты могла подумать на Вадика и так обидеть меня! Что я, по-твоему, должна была делать с этим стожком! Как ещё могла я выразить своё к нему отношение!". Вот такая эстетка Ирка.

Всё это она не читает, потому что не умеет включать компьютер. Зато читают её сыновья, которые умеют.

Часть пятнадцатая.

Одна пожилая худенькая женщина в растерянности прохаживалась по коридору отделения. Завидев её, сёстры ускоряли шаг. Я практически всегда оказывалась пойманной:
- Сестра, где я? Что это за странное место? Почему все в белом?
- Это больница.
- Вы имеете в виду санаторий, курорт?...
- Ну да, что вроде этого. Больница, в общем.
В ужасе дама вскрикивала, закрыв лицо руками:
-Я что, БОЛЬНА?
Когда, спустя три минуты, ты бежал в другую палату, всё повторялось:
"Сестра, где я?!
Эти же вопросы я задавала себе.
Мои коллеги мне сразу поставили диагноз: непригодна. "Ты не умеешь отключаться", - дружелюбно и не очень объясняли они. Если ты будешь вникать в проблемы больных, переживать из-за каждого умершего больного, очень скоро станешь пациентом, не нашего, правда, отделения.

Это было терапевтическое отделение с диабетическим уклоном. Диабетиков сёстры любили, потому что диабетики были, как правило, молодые, энергичные, ходячие люди, которые самостоятельно мылись и одевались. С ними можно было покурить и пошутить. "Все остальные - плем-плем", - объясняла мне суховатая, циничная, некрасивая сестра c прокуренным голосом. Её фамилия в переводе на русский означала "солнечное сияние". Плем-плем - это с приветом.

В больнице было много ветеранов войны, которые, завидев меня, выдавали свой запас "русских" слов: "Наздровье, плясать, девки...". "Млеко, курка, яйки, - хмуро добавляла я и думала о лингвистических феноменах. Все эти "наздровье, млеко, яйки" - видимо, пришли из Польши, где были освоены немецкими солдатами, а потом стали им казаться русскими словами. Учительница русского языка в гимназии, где учится моя дочь, так долго убеждала её, что русские, выпивая, говорят "На здровье!", что заронила сомнения в доверчивую билингвистическую душу ребёнка.

Умная, ироничная фрау Бёль, сестра писателя, с которой мы подолгу беседовали, тоже относилась к категории "плем-плем" - в силу преклонного возраста. Плем-плем была и фрау Ла Пьетра.
Фрау Ла Пьетра лежала в этой больнице очень долго. За те полгода, что я там проработала, она отсутствовала недели две, а потом вернулась в сопровождении шумной толпы родственников в свою одиночную палату. У неё тоже был диабет, но осложнённый трофической язвой на ноге.

Роста в госпоже Ла Пьетре было полтора метра. Столько же ширины. Каждые десять минут она нажимала на кнопку вызова: "Финестер - цу, пи-пи - вег!". Под финестером она подразумевала Fenster (окно), требуя его закрыть или открыть, а пи-пи - соответственно - убрать. Сёстры терпеливо и по-всякому объясняли Ла-Пьетре, что пи-пи может постоять, закрытое крышечкой, что никому это пи-пи не мешает и нечего гонять людей за каждым пи-пи. Фрау Ла Пьетра охотно соглашалась со всеми аргументами, а через 10 минут раздавался звонок, а за ним королевское: "Пипи - вег!" Иногда, для разнообразия, она требовала измерить ей сахар: "Цукер - хох (высоко)!".

Фрау Ла Пьетра не скрывала своей страсти к перевязочным материалам и выпрашивала их с искусством уличного мальчишки: "Кипе мих!",- жалобно умоляла она сестёр (искаж. нем. Gib mir - дай), а меня для убедительности похлопывала по карманам, набитым бинтами, пластырями и шприцами, иногда проворно и простодушно в эти карманы залезая. При этом, Фрау Ла Пьетра была довольно состоятельным человеком, владелицей большой пицерии, но должна же она была наполнять чем-то жизнь в отдельной палате.

Добычу она складывала в прикроватную тумбочку, где лежали также запрещённые при её диабете лакричные леденцы. "Цукер..." - торопливо проглатывая конфетку, она показывала рукой на пол, хитро при этом улыбаясь, объясняя, что у неё упал сахар, а когда я строго говорила, что от этих конфеток её нога никогда не заживёт, она ловко запихивала мне в рот "настоящий, итальянский лакричный леденец", который я немедленно выплевывала, стремительно выскочив из комнаты, чтобы не обидеть фрау Ла Пьетру. Не выношу лакрицы.

А с ногой всё обстояло неважно. Собрался специальный консилиум во главе с профессором, главой отделения. Профессор сказал, что ступню, видимо, придется ампутировать, уверенный, что пациентка, которая знала не больше десятка немецких слов, его не поймёт. "Профессор айер - вег, майн фус - нихт вег!" - темпераментно перебила его маленькая, воинственная Ла Пьетра, что означало приблизительно: "Скорее следует профессору отрезать яйца, нежели фрау Ла Пьетре - ногу!".

Я каждый день делала ей перевязки, припасала для неё бинты и шприцы, отнимала леденцы, колола инсулин, выносила "пи-пи" и терпеливо закрывала и открывала "финестер". Ни разу она не пожаловалась на боль, не вскрикнула во время перевязки, - хитрая, мужественная маленькая Ла Пьетра.

 

Квартира была большая и светлая, в высотном доме. Нам всё казалось, что сейчас придут и скажут: "Ну-ка шагом марш назад к Ко! Это не для вас".
Поэтому когда пришёл малознакомый и малоприятный человек и сказал, что его друг ПЕДИАТР по каким-то сложным причинам должен ночевать на улице, я немедленно согласилась приютить друга. С ЖЕНОЙ и ДРУГОМ добавил малознакомый и малоприятный. Матрацы у нас были.

Так у нас на три дня поселились бандиты со своей бандитской девушкой, подобранной, видимо, прямо на дороге.

Только потом мы узнали, что в этом районе живут турки и цыгане, а также немецкие алкоголики, наркоманы и проститутки. А ёщё много наших, которые весьма облагородили социальный состав населения. Мы все, правда, тоже были безработными и получали социальную помощь, но зато почти все - с высшим образованием, а многие с научными степенями и почти все с огромным самомнением и изысканной ностальгией.

Вот этот район. Мы на прошлой неделе были в Кёльне и специально заехали туда, чтобы сфотографировать это поселение, раскинувшееся среди разноцветных капустных полей, сейчас, к сожалению, убранных.

Расскажу об одном нашем соседе Серёже, которого мы звали автоматчиком, поскольку он часто делился с нами сокровенным желанием - всех немцев из "калашникова". Он был ПРЕПОДАВАТЕЛЬ, потом мы узнали, что научного коммунизма. "Они ненавидят нас, заговорщицким тоном делился он с нами, - из за того, что мы евреи". "Так ты же украинец, а не еврей", удивлялись мы. "Украинцев тем более ненавидят, - восклицал находчивый научный коммунист, - не могут нам простить, что войну проиграли".

Наверное, они его действительно ненавидели, потому что постоянно предлагали ему какие-то работы, курсы переквалификации. Нас вот они любили и ни фига нам не предлагали, только вздыхали сочувственно: "Филологи..." А ему - часто, потому что очень хотели навредить его здоровью. "Как же смогу сидеть восемь часов за столом! Это ж какое здоровье надо! Здоровье - это самое главное. Пусть цыг'ан работает", - возмущался молодой краснощёкий коммунист.

А цыгане в нашем подъезде жили весёлой насыщенной жизнью. Мой папа утверждал, что в его жилах течёт цыганская кровь, и я ему верила. Мне в юности приснился очень счастливый сон, как будто я в цыганской одежде, с развевающимися волосами съезжаю летом на фанерке с асфальтовой горы в центре города.

Это не помогло. Они нам ничего плохого не делали - они просто жили себе на газоне под нашим окном. Они там ели, спали, мусорили, ругались, мирились и звали Клавдию." Klaudia!", - кричали они целыми днями, совершенно при этом не уставая, в отличие, например от меня. А Клава - не знаю, матерью она им доводилась или женой - иногда выходила на соседний балкон, что-то выкрикивала и опять скрывалась, оставляя целый табор опять без Клавдии. Мы прожили там два года, и все два года табор не соглашался жить без Клавдии и жалобно звал её с утра до поздней ночи.

Иногда проводились общие собрания табора, почему-то по ночам. Собравшиеся на том же газоне - человек пятьдесят - спорили о чём-то. То есть, мы думали, что они спорят, а иначе зачем бы им было гонятся друг за другом с ножами под громкий визг женщин и детей.

Надо сказать, что не мы только этнографию изучали, а посещали языковые курсы, где kneipermann что-то изучал, а я заинтересованно наблюдала за немецкой грамматикой (грамматики - это моя слабость), а слов почти никаких не знала. Я сидела и от скуки рисовала в тетрадях голых женщин к ужасу моей соседки по столу - бывшего завуча в школе. Её испуганный взгляд я иногда ловила на себе.

У меня своя личная методика изучения иностранных языков. Я считаю, что зубрёжка ничего не даёт. Надо расслабиться и ждать, когда ты язык почувствуешь, полюбишь. так я когда-то очень быстро изучила венгерский. Я долго слушала речь своих студентов, и вдруг начала понимать, а вскоре и говорить.

А немецкий никак не полюблялся. То ли Клавдия мешала, то ли собственная тупость, но "клика" не происходило. Я знала, что когда произойдёт "клик", в тебе открывается куча пустых ячеек, куда со свистом засасываются необходимые слова и конструкции. Ничего не надо запоминать, происходит узнавание. Услышав или прочитав нужное слово, только головой кивнёшь: "а, как же я сама не догадалась".

Так и не дождавшись "клика" я пошла на подгибающихся ногах в больницу на полугодовую практику. В министерстве здравоохранения, после моего убедительного рассказа - в основном, жестами - про то, какая я замечательная медсестра, мне посоветовали доказать свою замечательность на деле: "Если больница подтвердит Вашу квалификацию, мы признаем Ваш диплом".

Они упорно называли дипломом подтирочную бумажонку, на которой корявым почерком было написано: Медсестра гражданской обороны. Нам ведь даже какие-то лекции читали. Теперь я сожалела, что все их прогуляла. Все мои медицинские познания базировались на шестимесячной болезни и пребывании в двух больницах. Там я научилась делать уколы (самой себе) и ставить банки другим пациентам.

Совсем маленькая грустная история из серии "Осуществляются мечты ©" - в пару к предыдущей.

Была у моей подруги Ирки в студенческие годы такая подростковая мечта: в каком-нибудь серьёзном обществе, при большом скоплении солидных людей - вдруг громко крикнуть: "ВСЕ ВОН ОТСЮДА!".

Конечно, она могла бы это сделать, например, на лекции или на каком-нибудь собрании. Но Ирка только снаружи была эпатёром и хулиганом, а внутри - воспитанным и деликатным человеком, поэтому ей очень не хотелось обижать знакомых людей, выпирая их таким хамским образом за дверь. Да и понимала, что можно схлопотать. Вот так и жила, терзаемая неосуществимостью своей мечты.

Её прадедушкой с одной стороны был революционер-народник, а с другой, видимо, сидел купец какой-нибудь, который её и подзуживал: "Крикни!". Довольно непорядочно с его стороны - самому, видимо, слабо было, вот и решил реализовать хулиганскую мечту в потомке. А дедушка-народник тихо просил: "Не надо этого делать, пожалуйста". Но, как у них с народом ни фига не вышло - интеллигенция! - так и с Иркой он потерпел полное фиаско.

Сидя как-то на главной площади в Праге, куда мы ездили по какому-то обмену, Ирка решилась, наконец, осуществить свою мечту. Место было идеальное, и эту возможность никак нельзя было упустить. Ведь никто не обидится, потому что ничего не поймёт. Это было, конечно, трусливое осуществление мечты, половинчатое, но оставить мечту совсем неосуществлённой Ирка не могла.

"ВСЕ ВОН ОТСЮДА!" - набрав в лёгкие воздуха и набравшись храбрости, крикнула Ирка. Ничего в мире не изменилось. Люди по-прежнему спешили по своим делам, только проходившая мимо пара удивлённо обернулась, и кто-то пробормотал по-русски: "Вот дура-то, сама вон пошла".

История 10

Вернувшись из Удмуртии, я с удивлением узнала, что отношусь теперь к категории людей, которым не место в нашем ВУЗе. Фамилия им моя новая не понравилась. В общем, такие уезжают, а нам потом расхлёбывать. Основной носитель славного имени был к тому времени в Питере, в аспирантуре.

Пристроили меня в кабинет русского языка – на родную кафедру. Там я спокойно работала – среди симпатичных мне людей, становилась всё беременнее, выращивала брошенных кошкой котят. Чуть-чуть портила домашнюю атмосферу другая лаборантка, которая с сильным украинским акцентом несколько раз в день произносила, тяжело вздыхая: "Ой, Рита, умру я скоро!".

При этом умирать она не собиралась, а, наоборот, была на редкость молода, глупа, румяна - и жена офицера. Это у неё был такой пролонгированный вздох.
Надеюсь, с ней всё в порядке.

Когда мне предложили халтурку - преподавать русский язык вьетнамским рабочим, я охотно согласилась – деньги были нужны.

Они сидели в классе – несчастные подростки, не умеющие писать латиницей, не знающие ни одного языка. А я стояла перед ними – с огромным животом, без учебников и словарей. Их просто не было.

Потом я узнала, что никакие они не подростки, а взрослые люди, которые были схвачены и привезены на тракторный завод – в качестве очень дешёвой рабочей силы. У многих дома остались жёны и дети, у которых отловленные были единственными кормильцами. Работать на заводе они должны были пять лет.

Но это я узнала позже, а сначала мы должны были научиться понимать друг друга. "Дверь" – отчётливо говорила я, показывая на неё. "Зверь" – старательно повторяли мои грустные ученики. "Потолок" – настойчиво твердила я. "Сикапук"- вторили они мне.
Я рисовала на доске огромные картины, чтобы объяснить значение глаголов и наречий, я заглядывали им в глаза, пытаясь достучаться до них телепатически. Потому что объяснить значения наречий времени (например, вчера, сегодня, завтра, скоро) – иначе было нельзя.

Через месяц мы начали понимать друг друга. Это было чудо. "Усительница ксивый" – забрасывали они меня комплиментами. "Кеды ксивый" - не обижали они и мои меховые сапоги. "Русский девски ксивый, но бальсой" – доверительно сообщали мне мои ученики.
Они рассказывали мне о своей жизни, о семьях, о голоде. С тех пор у меня не вызывают раздражения вьетнамцы, торгующие на улице.

Птицефабрика находилась за городом. Утомлённая выдумыванием идеальных детей, я села в маленький вонючий автобус и храбро отправилась навстречу новой жизни, изобилующей курами и яйцами.

Какая-то начальница, рассказав мне про их социалистическое соревнование (мне это было не интересно, я и сама ей могла бы порассказать), повела меня знакомиться с работницами, мечтающими научиться вязать.

- Это Маргарита Михайловна, она будет руководить нашим кружком вязания крючком".
- Как крючком? Спицами!".
- Нет-нет, крючком!" - доброжелательно поправила меня начальница.

Ни фига себе! Я же спицами... Даже дома потренировалась - лицевая-изнаночная. Конечно, крючком я тоже умела - вязать шнурок. Как-то в школе все вязали шнурки - зачем, не помню. Я тоже научилась. Довольно длинный могла связать шнурок. Неужели все эти птичницы собрались здесь, чтобы научиться вязать шнурок?

- А что бы Вы хотели вязать крючком? - спросила я специальным учительским голосом, очень писклявым от ужаса, трусливо надеясь на шнурок.

- Шапочки, шали, носочки, кофточки, кружевные салфетки! - закричали птичницы, как дети на ёлке.
- Замечательно! - бодро пискнула я, - со следующей недели и начнём.

Маслов долго объяснял мне, что стреляться нечем, топиться негде, затаиться в этом городке бессмысленно - найдут. А если я сбегу, то поставлю его, Маслова, в очень неудобное положение, потому что он, обученный в Щукинском училище, очень талантливо расписывал главной птичнице, как я замечательно вяжу крючком, и как он восхищается моими шапочками, носочками и кружевными салфетками.

Мне часто снится кошмарный сон, как будто я стою перед аудиторией и должна читать лекцию по высшей математике. Я что-то там трындю про значение математики в мире, про то, как всем было бы тяжело без неё жить, а сама думаю, что весь это дурацкий трындёж я могу растянуть от силы на десять минут, а потом надо повернуться к доске и писать ФОРМУЛЫ. До этого дело обычно не доходит - я просыпаюсь в холодном поту. Думаю, что этот сон навеян птицефабрикой.

Все книги и журналы по вязанию крючком, которые я смогла найти, я приволокла домой. Теперь, вместо того, чтобы мечтательно глядя перед собой, вписывать воображаемых деток в формуляры, я воровато изучала какие-то непонятные схемы, которые очень напоминали органическую химию. Под столом я по этим схемам вязала кружева и носочки.

Дома я тоже не прекращала этого отвратительного кропотливого занятия.

- Носочки! Это очень просто, - измождённо произносила я и, пошатываясь от недосыпа, рисовала злополучные схемы на доске, пытаясь как можно более доступно объяснить их значение.

- Эх, Вам-то легко, тяжело вздыхали птичницы, вы-то всё умеете, а нам-то как во всём этом разобраться!

Они были очень хорошие, эти женщины, мне было стыдно перед ними, что я такая циничная авантюристка. Они приносили на уроки то ведро картошки, то морковки или луку, приговаривая: "В магазинах же ничего нет - всё через завод или знакомых, родственников, а вы же тут чужие, вам-то как прожить!".

Когда мы с ними прощались, они меня очень благодарили и подарили перламутровую вазочку, которая очень бы подошла к кружевным салфеточкам. Они, наверное, думали, что у меня весь дом в этих салфеточках.

Да, а про кур всё было правдой. И про яйца. Мы потом долго не могли смотреть ни на то, ни на другое.

Про этот небольшой городок в Удмуртии я в ЖЖ писала. Поезда в нём стояли три минуты, а на вокзальной площади возвышался самый лучший из виденный мной памятников Ленину. Качок, стоящий на постаменте, имел мощный торс, необъятные ноги и руки. Сооружение, которое венчала крохотная головёнка, было сильно пьяно, оно с трудом удерживалось на ногах и удивлённо глядя на винный магазин, разводило руки: "Ну, ни хрена себе!".

Пассажир проезжающего поезда мог бы подумать, что этот культурист и есть главный секрет секретного городка. Но это было не так. Секрет скрывался под землей. Достоверно о нём знала только американская разведка. Секрет был огромным и включал в себя пару сотен цехов, он трудолюбиво повышал радиоактивный фон города, что само по себе было огромным секретом.

Старожилы, kneipermann, например, который прожил там уже два года, рассказывали, что в магазинах города продавались пельмени, а на улицах дыни. К моему приезду, правда, всё это великолепие прекратилось.
Все приличные люди города работали на секретном заводе, в секретном подземном городе, менее удачливые были заняты в сфере обслуживания. И только самые никчёмные трудились в местном пединституте.

А уж для ни на что не годных "понаехавших" даже ассистентской ставки не нашлось. Они отправились работать в кабинет русского языка на педфак. И правильно, я считаю: нефиг - а иначе какая же ты жена декабриста!

Некоторые люди очень несчастны оттого, что рождаются не в своем теле, иногда даже в теле противоположного пола. У декана Хазимова с полом всё удачно устроилось, а в лице было довольно много черт , указывающих на его истинное предназначение. Каким бы он был замечательным псом! Боксёром, который охранял бы дом, лаял на чужих, вилял хвостом, заискивая перед хозяевами.

А злая судьба заставила его быть деканом. "Ва-ва-гав - ко мне!" - кричал мне в трубку Хазимов. Я, хоть и была к тому времени сержантами, но командам так и не научилась подчиняться, поэтому тихо клала трубку на рычаг. Он звонил снова и снова. Гав-гав-гав становилось всё длиннее, а разборчивее не становилось.

"Вы, вероятно, хотите пригласить меня к себе? Ну, так сделайте это. Надо всего лишь сказать: Маргарита Михайловна, зайдите, пожалуйста, ко мне. Видите, как просто".

"Гав-гав-вав-вав-жлста - ко мне!" злобно старался он. Если бы я там поработала подольше, возможно, я бы его чему-нибудь и научила, но он вызывал у меня приступы мигрени, и kneipermann сказал мне: "Знаешь что, увольняйся-ка ты оттуда, прямо с завтрашнего дня". Мне самой такое в голову не приходило, я переходила с одной работы на другую, но никогда не увольнялась просто так.

По поводу новой работы мы обратились к Маслову, о котором я тоже писала.

Поскольку у меня получается сериал какой-то, я сделаю оглавление и повешу его вместо биографии.



Update: поясняю про стронций.
В этом городе всегда была в продаже водка, которая, как известно, хороша от стронция:

       И лечусь «Столичною» лично я,
       Как бы мне с ума не стронуться.
       Истопник сказал, что «Столичная»
       Очень хороша от стронция.
                                        (Галич)